Перейдя границу Турецкого и Иракского Курдистанов, мы увидели удивительно знакомые черты. Многие вещи, которые в России малозаметны, здесь доведены до абсолюта. И самое интересное для понимания и мировой, и российской истории — это внутренние парадоксы национализма. Лозунг «Счастье быть турком!» создал это государство. И он же запрограммировал геноцид, прошлые, настоящие и будущие войны
На развилке у границы Турции и Ирака нашу машину останавливает военный патруль. Коричневый БТР, несколько приветливо-настороженных меметиков. Этому слову нас научила Санем Ёзтюрк — маленькая умная стамбульская правозащитница. «Армия для турок — это святое, — втолковывала нам она. — Каждый мужчина должен отслужить, иначе он не мужчина. Это — инициация, как обрезание. "Каждый турок рожден солдатом", — говорил Ататюрк, и люди правда так думают. Мой папа — старый "левак", коммунист, сидел в тюрьме, — и то, когда стал расспрашивать про моего бойфренда, третьим вопросом было: "А он служил?" Это очень глубоко в турецком подсознании. Солдат у нас зовут ласково "меметик", все их любят, все им помогают».
Меметики и вправду, как правило, милы, стараются помочь гостям, не уронить честь мундира. Военные в Турции повсюду: то и дело на желтых просторах мелькают колючая проволока, пулеметные будки по углам и фигура часового в каске. На курдских территориях армия контролирует все дороги, а многие вообще полностью блокированы — въезд разрешен только местным. Сейчас приграничные районы набиты солдатами: здесь собрана двухсоттысячная группировка, армия заняла половину школ.
Фотографировать военных строжайше запрещено, но мы, прикинувшись глупыми туристами, просим меметиков сняться с нами вместе, бер-а-бер. Солдаты испуганно мотают головами, словно мы попросили о чем-то очень неприличном. Мы улыбаемся и уезжаем. Через десять минут оказываемся в маленьком городке Омерли, ничем не примечательном, кроме разве того, что его единственная улица буквально увешана огромными знаменами с изображением основателя современного турецкого государства Ататюрка. Позже мы узнали, почему: оказывается, Омерли — родина плененного лидера Рабочей партии Курдистана (РПК) Абдуллы Оджалана. Нас тут же останавливают очень злые полицейские и допрашивает, зачем мы хотели сфотографировать солдат. Мы поражены их оперативностью, но делаем невинные глаза: мол, попросились сняться на память с доблестными воинами, нам не разрешили и мы поехали дальше. Придраться вроде не к чему, и нас нехотя отпускают.
Через несколько часов мы въезжаем в Силопи, городок у самой границы. Тут нас должен нагнать наш друг — турецкий курд Камран, завершивший свою учительскую карьеру и получивший официальное право эту границу пересекать. В ожидании Камрана гуляем по образцово-заштатному Силопи и, обойдя его весь, натыкаемся на некое госучреждение с бюстом Ататюрка, перед которым сидят несколько человек в белых рубашках с пишущими машинками. Вокруг толпятся какие-то тетки и мужики в платках. Мы снимаем эту живописную сцену. Наконец появляется опьяненный свободой Камранчик и объясняет, что здание это — суд, а люди с «ундервудами» — писари, заполняющие нужные бумаги для населения: «Женщины здесь турецкого почти не знают, а половина мужиков неграмотные…»
В этот момент к нам подходят люди в штатском и темных очках — за секунду до этого их машина случайно попала в кадр. «Вы фотографировали государственное учреждение и сотрудников безопасности, мы должны вас задержать», — говорят они грозно. Нас запихивают в машину и везут в местный КГБ. Впрочем, там в кабинете начальника все быстро налаживается. Начальник, вальяжный и скучающий, говорит по-английски и рад возможности поболтать. Он служил в Косово, у него там были русские друзья Сергей и Володя, а сейчас его загнали в эту дыру, но вскоре, он надеется, переведут куда-нибудь в Европу охранять посольство. Нас отпускают. Через десять минут, когда мы бредем по улице, Камран говорит: «Поглядите тихонечко назад. Видите тех двоих? Это ребята из спецслужбы. Я думаю, пока мы в городе, они от нас не отстанут. Их, кстати, нетрудно узнать — у них у всех одинаковые ботинки».
Хотя со дня на день ждут войны, все говорят, что граница с Ираком по-прежнему открыта. Мы почти уверены, что нас не пустят, поскольку для россиян нужны виза, приглашение, прошение в иракский МИД, но на всякий случай решаем попробовать. Через пятнадцать минут мы уже на границе: тысячи фур, огромные современные терминалы, гигантское красное полотнище с полумесяцем — все как полагается. Прямо за границей — горная гряда Кандиль, там сидят боевики РПК, Рабочей партии Курдистана.
Камран спрашивает каких-то людей, они говорят, что нас пропустят, а там уж как получится. Турецкие пограничники долго и серьезно копаются в наших паспортах и своих мегакомпьютерах, строго вглядываются в наши лица и наконец пропускают. Когда последний турецкий солдат позади, таксист бросает руль и, сделав широкий жест, провозглашает: «Курдистан, велкам!» И действительно, на пропускном пункте написано Kurdistan of Iraq. «Видите, флага нет, — говорит Камран, — не хотят дразнить турок». Мы подходим к окошку, за которым в комнате расслабленно сидят несколько мужчин в рубашках, стоят пыльные компьютеры, явно ни в какую сеть не объединенные. Всеми клетками тела мы чувствуем, что девлета (турецкого закона) над нами нет. Мужики берут наши паспорта и спокойно ставят нам штамп Курдистана. Вот и вся недолга.
Мы фотографируем двух солдат в мешковатой форме с курдскими нашивками, они радостно нам позируют. Потом один толкает другого: начальство идет. Держась за руки, как влюбленные, к нам бредут два офицера без выправки.
Когда мы в банке меняем лиры на динары, у Камрана звонит телефон. Он в возбуждении начинает что-то кричать по-турецки, выбегает на улицу, снова вбегает: «Это моя сестричка. Я сказал ей, что говорил по-курдски с пограничником и с человеком в банке!..» Кажется, он чувствует себя как еврей, впервые попавший в Израиль и пытающийся осознать тот факт, что здесь все евреи.
Турецкий Курдистан
Мы познакомились с Камраном в главном городе Турецкого Курдистана Диярбакыре, где он работал учителем английского. Диярбакыр — типичный ближневосточный город: серый, грязный, квадратный, обшарпанный. И ни одного турецкого флага. Только над проспектом большая надпись NE MUTLU TURKUM DIYENE! — старые проржавевшие буквы вроде нашего «Слава КПСС!». Каждое утро все дети в Турции строятся на линейку и хором кричат: «Не мутлу тюркюм диене!» («Какое счастье называться турком!»). И курдские дети, естественно, тоже.
Фотографировать какие-либо госучреждения в Турции «ясак» (запрещено). А «ясак» здесь — это «ясак», никакими уговорами его не прошибешь, это не Россия-матушка. Государство тут военное, шутить не умеет, по-человечески не понимает, и все его очень боятся. «Хершей ясак (все запрещено), — тихо и зло говорит другой школьный учитель, Фети. — Фашизм». В старом центре много мужчин в курдской одежде: галифе с длинной, до колен, ширинкой, пиджак, четки и небесно-синий платок на голове — очень стильно. На самом деле это одеяние представляет собой мешанину из традиционных предметов одежды курдских и турецких крестьян: собственно курдский национальный костюм был запрещен и давно исчез.
«Я не очень люблю политику, — рассказывает Камран. — Мой папа — долбанутый революционер, коммунист, для него, кроме политики, ничего не существовало. Семья, деньги — все ерунда. Теперь купил на мои деньги сад и выращивает абрикосы. Папа привил мне стойкое отвращение к политике, но я постараюсь ответить на ваши вопросы. Курдская проблема, мне кажется, коренится в основах турецкого государства. При Османской империи национальных проблем почти не было. Все народы были подданными султана. Люди вообще не идентифицировали себя по национальности: они были мусульманами, жителями своей деревни и подданными султана.
Но в начале ХХ века Турцию, как и весь мир, захлестнули новые идеи: национализм, коммунизм, пантюркизм. Началась Первая мировая, империя развалилась, со всех сторон наседали враги: англичане, греки, русские. Армянские боевики были готовы отобрать свои земли. Это была низшая точка нашего падения. И тут появился Ататюрк. Он выиграл войну, спас страну от краха и начал строить новое, национальное государство. "Каждый турок рожден солдатом!", "Какое счастье называться турком!" — Ататюрк облек в слова коллективное бессознательное турок. Турки ведь действительно нация завоевателей. Раньше символом этих чувств было величие султана, Ататюрк же перевел их в идею и помог каждому прочувствовать эту галиматью. Люди ощутили объединяющий порыв — и на этом подъеме Ататюрк стал создавать новую Турцию.
Его реформы по большей части касались внешних вещей: он запретил традиционную одежду и приказал чиновникам носить шляпы. Он отменил арабский алфавит, заменив его латиницей, реформировал язык, вычистив французские слова и заменив их узбекскими — в результате я не могу читать дореволюционные книжки без словаря. Он установил жесткий контроль над религией, превратил имамов в госслужащих, перевел богослужение на турецкий. Это, правда, был уже перебор: новый азан (призыв к молитве в исламе. — "РР") никто не принял и в 60−х пришлось вернуть арабский. Но муллы по-прежнему подчинены государству, пятничную проповедь им присылают из Анкары.
Короче, Ататюрк сконструировал образ новой турецкой нации. Была только одна проблема: в Турции жило много народов. Правда, армян и ассирийцев в 1915 году вырезали — при активном участии курдов, кстати. Но остались греки. Их пришлось выгнать. А всех мусульман — арабов, курдов, грузин-лазов, черкесов, абхазов, цыган — записали турками. Видимо, Ататюрк действительно полагал, что различия несущественны. Может, так оно и было, пока турки не стали строить национальное государство. Но одна национальная идея порождает другую. Если тебе с пеленок вдалбливают, "какое счастье называться турком", а ты не турок, невольно станешь националистом. Я вырос в Конии и не задумывался о том, что я курд, пока мне не объяснили, что такой нации не существует, что курды — это одичавшие горные турки, которые забыли турецкий, и что курдский язык состоит из шести сотен слов: двести взяты из турецкого, двести — из арабского и двести — из персидского. Это очень распространенное мнение. После этого я всегда точно знал, что я курд».
Мы идем по старому городу, я говорю Камрану, что утром мы встретили здесь студента-переводчика. Он смеется: «Какие вы наивные, тут же полно агентов. Вы поймите, тут почти в каждой семье — семьи-то у нас большие — кто-то отсидел во время войны. И их там пытали, ссали в рот, насиловали дубинками. Людей сажали просто за то, что они праздновали Навруз, курдский Новый год. Но потом правительство его разрешило, сказав, что на самом деле это старинный турецкий праздник. Теперь многие турки тоже его празднуют».
Камран продолжает: «Сейчас все гораздо лучше, но каждый месяц кого-то сажают за поддержку РПК. Или просто пропадают люди. Несколько лет назад спецслужбы решили создать курдскую "Хезболлу", чтобы она с РПК воевала. Но потом передумали и всех поубивали: выходил человек из дома и исчезал — три тысячи человек так исчезли. В мае тут была демонстрация — из-за того, что военные применили против боевиков химическое оружие и, чтобы это скрыть, уничтожили тела, не отдали семьям. Полицейские разогнали демонстрацию и застрелили двенадцатилетнего мальчишку, который от них убегал».
— Кстати, на мэра города, Османа Байдемира, тоже дело завели, — говорит Камран. — Он напечатал афиши фестиваля курдской культуры по-курдски. А в курдском есть несколько букв, которых нет в турецком, — W, Q, X. Так вот, Байдемира теперь судят за нарушение «Закона о турецких буквах и правилах их применения». Три года хотят дать…
Мы стучимся в неприметную дверь — и неожиданно оказываемся в роскошном помещении: красивый внутренний двор, пальмы, каменная резьба. Это офис Партии демократического общества (ПДО), легальной курдской партии. По лесенке наверх — кабинет, за большим столом энергичный человек, бывший мэр. По виду интеллигентный управленец. Расспрашиваем про историю увольнения: ну да, провели муниципальный соцопрос, выяснили давно известный факт, что половина женщин турецкого не знает, стали выпускать документы на всех языках. Прокуратура возбудила дело, суд приказал уволить. На ближайших выборах будет баллотироваться снова.
Мы спрашиваем мэра, как он относится к РПК и Оджалану.
— Решение курдской проблемы должно быть мирным и демократическим.
— Это конечно, но к Оджалану-то вы как относитесь?
— Многие люди ему доверяют.
— Люди-то да, но вот вы, интеллигентный человек, что про него думаете?
— Многие интеллигентные люди ему тоже доверяют, — переводит Камран и взрывается: — Вы что, дураки?! Что он вам скажет? Это подсудное дело — Оджалана хвалить! Нельзя же такие вопросы задавать!..
Мы выходим, я спрашиваю Камрана, почему, собственно, мэр должен был хвалить Оджалана, а не ругать.
— Потому что если он будет ругать Оджалана, то не будет мэром. Они все зависят от РПК. Сам он в ней, наверное, никогда не был, структурно ПДО — это нормальная, легальная партия, приличные люди работают, но общее руководство, конечно, осуществляет РПК.
— А мы думали, они в горах сидят…
— Ну вы чего? РПК — это же огромная организация, десятки тысяч людей, у нее только официальный бюджет 150 миллионов долларов. У них отделения во всех странах, куча культурных проектов, свой телеканал Roj-TV, из Дании вещает. Тут в любую деревню заедешь — у всех спутниковые тарелки. РПК — это наше все, она везде.
— И что ты про нее думаешь?
— Честно? Это отвратительная организация, сталинисты. На самом деле она существует ради одного человека, Абдуллы Оджалана. Там такой культ личности, какой вашему Сталину не снился. Знаете, как они его называют? «Наше лидерство»! Я думаю, что курдам, возможно, очень повезло, что турки поймали Оджалана, на практике сведя его роль к этой самой идее лидерства.
— А альтернативы им тут нет?
— Реальной нет. Своей борьбой с РПК Турция так ее поддерживает, что ничто другое вырасти не может. На самом деле ни один курдский лидер не осмелится выступить против РПК: сразу станет предателем… Вот, я хотел вам показать: это очень старая чайхана, я ее люблю, таких мало осталось.
Мы заходим в просторную каменную чайхану с большими сводчатыми окнами. На потертых табуреточках сидят мужики с четками, смотрят большой плазменный телик.
— Вот в таких чайханах РПК и работает, литературу передает, деньги собирает. Как? Приходит человек, говорит хозяину, что принимает пожертвования, хозяин показывает ему людей, в которых уверен. Я думаю, половина населения им так помогает, еще бизнес отстегивает, ну и курдская наркомафия в Европе, конечно. А где-то месяц назад я увидел тут нового человека, спрашиваю, кто это, а мне тихо так говорят: «Лучше с ним не болтай, он с двойным ртом». Я сам такого выражения не слышал ни разу — агент, значит.
Я спрашиваю Камрана, почему он-то не боится нам помогать.
— Потому что через две недели я иду в армию. Да, родина ждет. Каждый турок рожден солдатом, you know. Откосить? Что вы, здесь служат все. Поймают обязательно, да и сколько можно бегать? Служат до шестидесяти, бывает, слезет с гор какой-нибудь древний лопух, который и про Ататюрка-то не слыхал, — и сразу в армию. Отказаться? Посадят в тюрьму, будут пытать. У нас была пара десятков отказников, в конце концов Европейский суд их отсудил, но в тюрьме всех били. Нет, тут или эмигрируй, или иди в партизаны. Но я надеюсь, что меня в Ирак не пошлют. А то еще стану «турецким мучеником», хе-хе. Через неделю на сайте Минобороны вывесят мою дислокацию.
Мы выбегаем на трассу, ловим маршрутку с сильно навьюченной крышей и едем, как нам кажется, на юг, к границе. Маршрутка полна теток и мужиков в платках, которые изумленно на нас таращатся. Наконец останавливаемся на площади какого-то городка. Мы явно первые иностранцы, которых они видят. Мы вдруг как-то кожей ощущаем, какое это все-таки дикое место. Вся эта модернизация, ататюркизм, РПК его совершенно не коснулись. Мы вспоминаем рассказ нашей стамбульской знакомой Санем о том, что каждый год тут происходят сотни «убийств чести»: семьи убивают девушек, заподозренных в связи с мужчиной. В большинстве случаев эти подозрения беспочвенны, но важен не факт, а пятно, павшее на семью, важно, что говорят соседи. В таких случаях семья устраивает совет и назначает убийцу. Обычно это младший братик — чтобы ему по малолетству меньше дали. По старому УК, списанному Ататюрком у Муссолини, за это давали не больше двух лет. Год назад приняли новый УК, и семьи стали принуждать девушек к самоубийству…
— Мне вчера вечером сестра из Стамбула звонила, младшая, — жаловался нам накануне Камран. — Раньше она мне звонила каждый день, а теперь два раза в месяц. У нее там появился бойфренд, рокер с бородой. Я очень страдаю, хочу его убить. Она мне, конечно, ничего не рассказывает, а сам я боюсь спрашивать, мы оба делаем вид, что я ничего не знаю. Вы, наверное, не понимаете, что такое в Турции старший брат. Я же был для нее всем, каждый день ей советы давал. Вы думаете, я больно просвещенный? Нет, есть два Камрана — прогрессивный и традиционный. И второй сейчас очень страдает…
Иракский Курдистан
Через двадцать минут после пересечения границы Ирака мы идем по шумной улице Захо, первого иракского города на нашем пути. Камран спрашивает дорогу у постового и возвращается с вытаращенными глазами:
— Я первый раз в жизни говорил с полицейским по-курдски…
— И куда нам идти?
— Ой! Забыл.
Внешне народ тут другой. Половина женщин в глухих паранджах — там и сям мелькают черные силуэты, словно вырезанные из реальности. Все мужчины старше сорока в чем-то вроде униформы: комбинезон цвета хаки, на голове арафатка, черно-белая или красно-белая, но повязанная по-курдски. На животе намотан широкий пояс, как в мультиках про Восток.
— Это национальный костюм, — объясняет Камран. — Раньше он был разных цветов, но за полвека партизанской войны мутировал в униформу. Женское платье — с кучей разноцветных платков, жилеток, юбок и побрякушек — у нас лучше сохранилось. А тут эта безликая исламская мода. 80 лет назад, когда границы не было, люди в Силопи и Захо одевались одинаково.
Мы заходим на базар. Почти все товары турецкие. Заговариваем с торговцами, собирается небольшая толпа, спрашиваем про РПК. Все говорят одно и то же: РПК — наши братья, борются за свободу, если Турция войдет в Курдистан, все будем воевать… В общем, совершенно ясно, что заверения лидера Иракского Курдистана Барзани о том, что РПК сидит в горах, а в городах ее нет, — простое лукавство. Баз РПК тут, может, и нет, но при такой поддержке населения спуститься с гор боевикам ничто не мешает. Поэтому, кстати, никакого смысла бомбить эти горы нет.
У дверей отеля видим четырнадцатилетнего пацана, разгуливающего с калашниковым, — мурашки бегут по коже, и мы быстрее ретируемся внутрь. По дороге в интернет-кафе видим еще одного человека с калашом: пожилой мужик в платке сидит на корточках у затянутого ставнями магазина. Спрашиваем, что он делает, — оказывается, охраняет лавки. В двухстах метрах сидит еще один старый пешмерга (член военизированных курдских формирований, буквально «идущий на смерть». — «РР») с доисторической берданкой. Постепенно мы привыкаем, что оружие тут у всех. На этом фоне забавно смотрятся федеральные иракские полицейские на главной улице — нескладные, в нелепой цветастой униформе колониального стиля, вооруженные резными палочками из красного дерева.
Утром мы берем такси, чтобы ехать в Эрбиль — одну из столиц Иракского Курдистана. Дорога очень красивая: простор, волнистая песчаная равнина, высокие горы вдали. Сейчас это единственный спокойный район Ирака. Но с 1961 по 1998 год тут шла война: между курдскими повстанцами и Багдадом, между Ираком и Ираном, а под конец между самими повстанцами. В 1987–1989 годах Саддам предпринял попытку окончательного решения курдского вопроса — операцию «Анфаль». Особо запомнилось всем уничтожение при помощи химического оружия городка Халабджа в марте 1988 года. Так получилось, что один мой друг, московский перс, был первым человеком, увидевшим Халабджу после атаки: он служил в армии, был шофером и возил туда иранского губернатора. Он рассказывал: «Мы надели спецодежду и противогазы, закрыли окна джипа. Нам сказали, что вчера была какая-то атака. В городе было пусто, ни одного человека. Везде валялись мертвые овцы, коровы, собаки — и люди, взрослые и дети. Магазины и чайханы были открыты. Я видел женщину с младенцем, лежавшую на пороге магазина. Неделю я не мог есть…»
Халабджа была лишь маленьким эпизодом. Иракцы, не скупясь, бросали химические бомбы на пешмерга и курдские деревни. Но в основном операция «Анфаль» состояла в том, что все мужское население просто вывозили на армейских грузовиках в пустыню и расстреливали, а женщин и детей сгоняли в концлагеря. Деревни срывали бульдозерами. За несколько месяцев были расстреляны 182 тысячи человек, из 5 тысяч курдских деревень 4 тысячи были стерты с лица земли. 700 тысяч человек были отправлены в концлагеря, миллион убежал в Иран, полмиллиона — в Турцию, остальные прятались в горах. Всего в войну были убиты чуть ли не полмиллиона курдов.
По пути мы тормозим между Духоком и Эрбилем — на дороге перевернулся грузовик с зерном. Мы вылезаем посмотреть. Оказывается, это фура из Басры: водитель заснул за рулем. Кучи золотого зерна на земле, местные мужики весело плещут его из кузова. Вокруг тусуются арабы в белых одеждах. Рядом, на холмах, красивая глинобитная деревня.
К нам подходит крупный седой мужчина в европейской одежде и как-то застенчиво по-английски интересуется, кто мы. «Если хотите, я могу пригласить вас на чай, а потом вы поедете дальше. Меня зовут Хасро Ботани». Мы рады приглашению и вслед за Хасро идем вглубь деревни. Она выглядит совершенно средневеково: причудливый лабиринт саманных дворов, словно термитник, облепляет два верблюжьих холма. На каждом доме спутниковая тарелка, в каждом дворе мини-грузовичок Toyota.
Из дома, к которому привел нас Хасро, выходит человек в курдской одежде и объясняет, что нам нельзя здесь находиться. Мы торопеем от такого вопиющего негостеприимства, но Хасро улыбается, прищуривает левый глаз и слегка мотает головой.
— Это мой младший брат. Он сказал вам уезжать? Простите его, вы знаете, люди сейчас очень боятся чужаков. В Курдистане нет террора, но только потому, что каждый охраняет свою деревню.
У Хасро двор с трактором, большой одноэтажный дом с плоской крышей. Крыши тут — жилое пространство, с них на нас таращится народ. На террасе стоит кровать, на ней сидит старуха — «это мама». Двор быстро наполняется здоровыми курдскими мужиками.
— Это мои братья. Нас десять: семь братьев и две сестры. И еще одного брата казнили при Саддаме, — Хасро начинает заикаться. — Я ничего не знал, меня не было двадцать лет. В 1975−м я уехал во Францию учиться, а потом началась война, я не знал, живы ли они. Я приехал в 1996−м — и узнал. Саддамовцы арестовали его и увезли в Эрбиль. Никто не знал, что с ним. Через полгода им сказали, что его казнили. Он был несовершеннолетний, поэтому они держали его в тюрьме несколько месяцев, пока не исполнилось восемнадцать, и тогда повесили…
Когда мы ужинаем, выключается свет. «Не бойтесь, это на две минуты. У нас в деревне генератор: днем электричество идет из Эрбиля, а ночью наше. Мы много делаем вместе — охрана, пастухи, содержим тех, у кого нет кормильца. Все собираются и решают, по сколько скинуться. Еще в нашей деревне есть школа и больница, — они появились за последние десять лет, так что правительство кое-что делает.
Вообще, в нашей деревне все родственники и все члены одного племени. Оно большое, тридцать деревень. В основном его смысл в самозащите: если что, тут мгновенно соберется тысяча человек. У всех здесь есть оружие, все были пешмерга, трое моих братьев, кстати, тоже. Хотите, покажем — мы ружья от детей прячем…»
Хасро что-то говорит одному из братьев, сует руку за широкий пояс другого и извлекает пистолет: «Раньше носили кинжалы…» Через пять минут первый брат приносит калаш и гранатомет. Оружие идет по рукам. Бывшие пешмерга разглядывают друг друга в прицел гранатомета, который называют базукой, старуха-мать завладевает калашом и гордо с ним сидит. Почему-то здесь это не вызывает неприязни и не выглядит опасным. Может, потому, что оружие есть у всех.
Мы вспоминаем увиденное по ту сторону границы: очевидно, что Иракский Курдистан — место ничуть не менее патриархальное, чем Турция. Я спрашиваю, бывают ли здесь «убийства чести».
— Да, пять лет назад в нашей деревне убили девушку — ни за что, она просто влюбилась. Большинство людей, и наша семья, осудили убийство, но оно было. Ее младший брат просидел два месяца… У меня сводит внутренности: вот такую девушку, как эти чудесные создания, которые на нас глядят, могут запросто убить за то, что она влюбилась.
В пригородах Эрбиля, так же как в Захо и Духоком, видно, что народ тут живет неплохо: вереница красивых домов арабской архитектуры, все разные, дизайн в стиле восточной роскоши.
— У тех, кто тут связан с правительством, деньги есть, — говорит Камран. — Когда была программа «Нефть в обмен на продовольствие», кто-то сумел натырить это продовольствие. Но скоро Курдистан станет очень богатым: нефть, территория маленькая, инвестировать легко…
По дороге попадаются рекламные билборды.
— Это все большие турецкие корпорации, — объясняет Камран.
Бедран Хабиб — по сути, министр печати Курдистана — оказывается очень умным и живым дядькой. Сразу тащит нас в зал, заставленный изданными ими книжками. Мы, конечно, ничего не понимаем, поскольку курды здесь используют арабский алфавит (это серьезная проблема культурной интеграции — в Турции-то латиница). Рассказывает, что в Турцию и Иран их продукцию доставляют контрабандой, что еще он издает две газеты (политическую и спортивную) и глянцевый журнал, что журналистов мало, «и вообще все в Курдистане впервые». В общем, дядька и швец, и жнец — из него так и прет энергия нового дела и неизведанных возможностей. Он рассказывает нам, как стал министром:
— Я учился в Багдаде на архитектора. Потом должен был идти в армию. Вернулся к себе в деревню, спросил, есть ли пешмерга. Объяснил, что хочу к ним. Ночью меня спрятали в фуру между ящиками с помидорами, и через десять часов я был в горах. Но я был такой худой и очкастый, мне было так тяжело таскать все эти пулеметы, что они посмотрели на меня и сказали: «Ты писать умеешь? Ну, будешь тогда листовками заниматься». Вот с тех пор и занимаюсь.
Мы спрашиваем Бедрана, почему РПК напала на Турцию.
— То, что Америка подкупила их, чтобы повлиять на Барзани, — это ерунда. Поверьте, Америка может все говорить прямо, а Барзани и так каждый день общается с Вашингтоном. Думаю, у РПК свои мотивы. Знаете, мне они совсем не нравятся — пока я тут. Но как только я пересекаю турецкую границу, я тут же сам становлюсь РПК, сразу очень их понимаю…
Тут вспоминается: как-то раз в Стамбуле мы сдуру сказали милым студентикам, у которых ночевали, что едем в Курдистан. Как вытянулись их лица и округлились глаза! «No Kurdistan! No! Turkey!!!» — залопотали они. Как будто мы им нечаянно плюнули в душу. В том же общежитии один симпатичный паренек по какому-то поводу процитировал Ататюрка, посмотрел на его портрет на стене и послал ему воздушный поцелуй. И в этом не было ни капли иронии.
Казалось бы, в таком обществе все должны ходить строем. Но некоторые сферы неофициальной общественной жизни очень свободные и яркие. 30−тысячная левая демонстрация в Анкаре. Здесь много курдов. Кое-где запевают песни РПК — мы понимаем лишь «герилла» (партизаны), «апочиста» (просторечное название РПК, буквально «сторонники Дяди») и «Оджалан». Мы только диву даемся: в обычной жизни это не просто опасно, это прямая путевка на нары. А тут — женщины в праздничной курдской одежде с побрякушками, выглядящие среди студентов, как ансамбль «Березка». Кто такие? Оказывается, матери сидящих в тюрьме боевиков.
Заговариваем с симпатичной парочкой (что приятно в Турции — симпатичные люди тут какие-то совсем родные, не как в Европе). Ребята оказываются курдами из Диярбакыра, учатся тут в универе, девушка работает психологом в организации, помогающей жертвам пыток. «Боимся мы на самом деле. Ты знаешь, во многих городах курдов уже бьют на улицах. В новостях про это не услышишь, но это правда. В Бурсе на базаре разгромили курдские лавки, стали ставить кресты на дверях курдских домов. В нескольких городах фашисты разгромили офисы ПДО. Это ведь русское слово — "погром", да?» Спрашиваем, можно ли по внешнему виду отличить курда от турка. «Ну видишь, какой я черный? По мне сразу ясно. И акцент, конечно. Ты знаешь, мне не нужна никакая независимость. И большинству курдов не нужна. Я хочу жить в Турции, учиться здесь, в Стамбул кататься, — это моя жизнь. Мы тысячу лет вместе прожили. Максимум, чего хотят курды, — свободы быть курдами».
Кончается все на большой площади песнями и плясками, со сцены по-турецки поют «Бела чао» и Боба Дилана — очень весело. На моих глазах студенты затягивают в хоровод пожилого торговца с подносом бубликов на голове. И он несколько секунд виртуозно балансирует на грани краха.
Александр Буртин
При участии Юлии Вишневецкой
Код
http://expert.ru/printissues/russian_reporter/2008/03/kurdistan/2/